Родина – врачи, лётчики, чиновники – спасла Дмитрия Быкова, а он, едва очнувшись от медикаментозного сна, говорит: а я вам ничем не обязан. Прошу занести это в протокол
«Дмитрий Быков» — как часто это имя и фамилия зазвучали в последние дни. Во-первых, потому что Быков занедужил и шли ожесточённые споры о том, как именно его правильно спасать, а как – ну вообще неправильно, и даже аморально.
Во-вторых, после того как писателя руками и оратора ртом всё-таки спасли, правильно ли или нет, предстоит решить вопрос – а точно ли нужно было это делать?
Начать с того, что внезапное впадание в кому Быкова и последующие медицинские действия породили большое количество негодований: чего это ему самолёт выделили, когда не все больные дети в России государственным лечением обеспечены? Например, кристально-завершённая точка зрения была высказана в этом посте из социальных сетей: много экспрессивной лексики, адресов благотворительных фондов и восклицаний в духе «Вам в Минздраве больше заняться нечем?». А на следующий день тот же автор написал дополнение-разъяснение: «Да не в Быкове, живи он сто лет, дело. Не в Быкове. Не о том я, а об избирательной заботе государства о гражданах. Бессистемной опеке. Палочной системе. Обязательствах по отчетности. Всём этом *****, которое из любого начальства делает рептилоидов».
Короче, в итоге всё снова вырулило на знакомую магистральную прямую: что ни делает начальник – всё он делает не так. А надо было — по-другому.
И вот тут есть очень большое поле для размышлений – отчасти печальных, отчасти критических, но спокойных и не оголтелых.
Начнём с того, что согласимся с негодующими. Да, Дмитрий Быков – не «солнце русской литературы». Увы, у нас сейчас как-то так сложилось, что такового вообще нет (ещё раз — увы). Писатель – да, об этом каждый раз напоминают всем, когда Быков приходит куда-то на ток-шоу или на радио поделиться своими мыслями по очередному важному поводу. Мысли эти слышит куда больше людей, чем читало его книги – и преимущественно мысли эти в той или иной степени русофобской, антисоветской или антигосударственной направленности. Из последнего – Быков запомнился тем, что оправдывал нацистских коллаборационистов и нёс прочую чушь о «Гитлере-освободителе». Поэтому конкретно Дмитрий Быков хоть и вызывает сейчас жалость как тяжело страдающий человек, но вселенской скорби о том, что нас может покинуть совесть нации и лучший ум русской литературы – нет. Мягко говоря.
Но сама постановка вопроса: « А почему ему – самолёт, а где-то дети ждут лечения?» — ущербна. Она по-человечески понятна, но всё-таки ущербна с точки зрения здравого смысла и, собственно, здравой этики тоже.
Вот, например, сгорел Собор Парижской Богоматери. Мир в шоке, люди везде, в том числе, и в России, делятся своими скорбными переживаниями по этому поводу. Тут же находятся те, кто начинает возражать: вот вы тут жалеете парижское пепелище, а у нас в Кондопоге тоже уникальный храм сгорел. Вот о чём жалеть надо!
Ну, спешим обрадовать, одно другому не мешает. Потому что как раз накануне на реконструкцию Церкви Успения Пресвятой Богородицы в Кондопоге было выделено Минкультом 8 миллионов рублей. Вам легче? Или теперь те, кто жалеет Нотр-Дам, будут упрекаться в том, что пока они тут ерундой маются, в селе Петряево усадьба 19 века, в которой Пушкин два стихотворения написал в дамский альбом, развалилась? Или ещё что-то?
Если сжато сформулировать такую философию, она сводится к тому, что «вот ты бутерброд с колбасой ешь, а в Африке десять детей за эту минуту с голоду умерло». Не ешь бутерброд! Врачи, которые обсуждали вопрос транспортировки Быкова в Москву самолётом из Уфы, должны были резко прервать свою беседу и воскликнуть: да что же мы, братцы, в самом деле – какой самолёт?! Пока в России есть больные дети, никакой Быков самолётом летать не будет – поважнее дела есть.
Такой логикой постоянно пользуется Навальный: вот пока у Соловьёва дача в Италии, в Омске помойку не убирают. И типа одно проистекает из другого. Это, возвращаясь к началу текста, про «начальство-рептилоидов». Очень похожая логика. «Куда они там смотрят?».
Вопрос не в Быкове. И не в Соловьёве. Допустим, самолётом из Уфы в Москву отправили бы рабочего Иванова – так легче? Или тоже это вызвало бы возмущение: почему Иванова, ведь у Петрова – двое детей, жена-инвалид и старушка мать?
Однако здесь всё гораздо проще: мы жалеем того, на кого укажет сердце. Кто-то в самом деле больнее переживал трагедию с Нотр-Дамом, а не в Кондопоге. Ну, может, он просто был не в курсе, какая там замечательная церковь сгорела. Что, такого человека казнить? Само указание: «пока вы тут концентрируетесь на этом, есть вот это – куда важнее» — отдаёт цинизмом и манипуляцией, говорит скорее об узости души, а не о её широте. А самое главное – спор этот бесконечен. Одни будут считать, что из горящего дома надо выносить кровать с больной бабушкой, а другие – колыбель с ребёнком, третьи вообще предпочтут спасать денежную заначку. У каждого – свои доводы. И бесконечные оскорбления в адрес прочих. У каждого человека есть собственные представления о том, как должен тратиться бюджет государства, области, города, района и его собственной семьи, а у многих других – они кардинально противоположные. Что теперь – поубивать друг друга?
Что же касается того, что государство занимается «бессистемной опекой» и «избирательной заботой» — ну да. Да! Это не открытие Америки! Это не срыв покровов! Да – опека всегда отчасти бессистемна и забота всегда отчасти избирательна, особенно в самой большой стране мира, и далеко не самой богатой. У этого есть миллион объективных причин и злой умысел тут примерно на последнем месте. Хотелось бы увидеть страну, которая смогла бы охватить системной опекой и тотальной заботой всех граждан! (Ватикан — не называть). То, что в нашей стране есть очереди за чем бы то ни было, как есть они везде в мире, говорит уже о том, что кто-то в этой очереди будет ближе к началу, а кто-то – к концу. Или вы думаете, что родители этих самых больных детей не возмущаются тем, что другого ребёнка оперируют, а их не хотят без очереди пропустить, ибо «у нас особый случай»?
Добрее надо быть, что ли. Тогда и жалости будет хватать на большее. Простите вы уже полу-писателю Быкову этот самолёт. Он никакого зла этим коматозным полётом больным детям не нанёс.
Но теперь наступает «во-вторых». И если самолёт Быкову действительно простить можно без особых душевных терзаний, то с текстом, который Дмитрий Львович написал практически сразу же после выхода из бессознательного состояния – всё ровно наоборот: он доставляет любому нормальному человеку и моральную боль, и сумрачное ощущение, что, кажется, медики зря были настолько добросовестны…
«Гипноз страшного слова «родина» пора бы уже, кажется, развеять. Человек не выбирает место рождения и ничем не отвечает за него. Всем известна фраза о том, что когда государству надо провернуть очередные темные делишки, оно предпочитает называть себя родиной. Но место рождения – не более, чем область трогательных воспоминаний. Родина не бывает вечно права. Гипноз родины пора сбросить. Огромное количество людей мыслящих, порядочных, честных и свободных, не связывает с этой территорией ничего».
Быков, вы именно это хотели сказать всем нам «с порога смерти»? Ради этого убежали от Харона? Это – именно то, что составляет сокровенную суть вашего мировоззрения?
Получается, что так.
Родина – врачи, лётчики, чиновники – спасла Дмитрия Быкова, а он, едва очнувшись от медикаментозного сна, говорит: а я вам ничем не обязан. Прошу занести это в протокол. И вообще, я не в кому впал, а так – просто задумался: «передряга эта действительно стоила мне трех суток медикаментозного сна, как выяснилось впоследствии, совершенно необязательного». Коновалы, лежать заставили меня, здоровущего мужика, богатыря! Докторишки!
Опровергать по существу всю эту скользкую пакость про «огромное количество мыслящих, порядочных, неполживых, рукопожатных и свободных», которые убедили сами себя, что ничего не должны стране, в которой выросли и сформировались – бессмысленно. Ну разумеется, никто никому ничего не должен. Писатель Быков, ставший миллионером в России, ей ничего не должен, ничего не должен «большинству» — таким изящным эвфемизмом он передаёт слово «быдло», которое «сейчас настолько оболванено, грубо, нагло, оно так распоясалось и так презирает все остальное человечество, что находиться рядом с ним, в его рядах – позорно и зловонно». Ничего не должен, соответственно, и тем, кто его спасал. Они же, поди, относятся к «большинству», значит — клеймо раба на всю жизнь. А мы — не рабы, рабы – не мы. Рабы — они, вот эти, которые.
Опровергнуть это невозможно, как невозможно было, скажем, доказать «на пальцах» Горлуму, что он морально деградировал – несмотря на всю очевидность этого факта для всех в мире, кроме него самого. Но зато, кажется, у нас есть великолепная иллюстрация к словосочетанию «неблагодарная скотина».
Григорий Игнатов
Быков очнулся… в болоте
Ещё совсем недавно многие жалели рукопожатного поэта Дмитрия Быкова, угодившего на больничную койку. Честное слово, мне, при всей нелюбви к этому персонажу, не хотелось как-то злорадствовать по этому поводу — вот мол бог его наказал, или ещё что в этом роде. Увы, но никто из нас не гарантирован от проблем со здоровьем, которые очень часто возникают совсем неожиданно. Сам в такую ситуацию угодил полтора года назад, когда после операции восемь дней провалялся в реанимации, причём первые дня 3–4 реально на грани жизни и смерти, при этом в полном сознании. Спасибо врачам, которые вытащили с этой грани. Когда валяешься на койке в полной беспомощности, когда и голову трудно повернуть, поэтому пялишься в потолок, считая на нём трещинки, мысли приходят разные…, впрочем, говорить об этом не буду — слишком всё это интимно.
А что же Быков, спросите вы? А он, едва выйдя из комы, разразился вот таким словесным, простите, недержанием. Приведу его «сочинение» без изъятий:
«Мне случилось тут недавно попасть в трагикомическую передрягу со здоровьем, гротескную настолько, что истинную ее причину я раскрывать не намерен даже родственникам. Как писал когда-то Лев Аннинский, главная беда русская интеллигента состоит в том, что он беспрерывно повторяет чеховское «их штербе». А штербе никак не может.
Правда, Горький, не любивший Книппершу из-за соперничества с Андреевой, утверждал, что Чехов сказал «Ишь, стерва». Но думаю, он действительно попрощался. И, в отличие от русского интеллигента, действительно ушел. Наша же проблема в том, что мы все никак не штербе. Своего рода еврейский вариант английского прощания. Умер и благополучно ожил Бабченко, слухи о моем смертельном заболевании, разнообразных комах и отеке мозга тоже оказались ничем не подтверждены. Но передряга эта действительно стоила мне трех суток медикаментозного сна, как выяснилось впоследствии, совершенно необязательного. И удивительное дело – первое, что я вспомнил по пробуждении, были стихи Льва Лосева.
Лосева я знал и любил, и он, кажется, платил мне вазимностью, человек он был необычайной деликатности и ранимости, хотя любил выпить и пил, чтобы напиваться, а не чтобы поддержать разговор. Думаю, это был его единственный способ глушить свою патологическую ранимость и частые отчаянные мысли. Поэзия его была мне всегда близка и даже необходима, — во всяком случае, куда ближе и необходимее стихов боготворимого им Бродского. Причины этого боготворения я, кстати, никогда не понимал. Но уж такой он был человек – скромный без тени кокетства, действительно не принимавший себя всерьез и, кажется, как бы не существовавший.
Спрятанность лирического героя, его непрерывное сомнение в собственном существовании, представлялось мне главной чертой его поэтической личности. И вот, едва проснувшись и, как всегда после наркоза, чувствуя особую тягу к слезам, я вспомнил вдруг наизусть именно его старое стихотворение еще из первых сборников. Вот это:
О Русская земля, ты уже за бугром.
происходит в перистом небе погром,
На пух облаков проливается кровь заката.
Горько! Выносят сорочку с кровавым пятном –
выдали белую деву за гада.
Эх, Русская земля, ты уже за бугром.
Не за ханом – за паханом, «бугром»,
даже Божья церковь и та приблатнилась.
Не заутрени звон, а об рельс «подъем».
Или ты мне вообще приблазнилась.
Помнишь ли землю за русским бугром?
Помню, ловили в канале гондоны багром,
блохи цокали сталью по худым тротуарам,
торговали в Гостином нехитрым товаром:
монтировкой, ломом и топором.
О Русская земля, ты уже за бугром!
Не моим бы надо об этом пером,
но каким уж есть, таким и помянем
ошалевшую землю – только добром! –
нашу серую землю за шеломянем.
По сегодняшним меркам это голимейшая русофобия, хотя стихотворение это исполнено глубочайшего сострадания, трогательнейшей любви и самого подлинного отчаяния. Но эти самые сегодняшние времена еще войдут в пословицу как пример подлости и постыдного идиотизма. И мы это еще увидим, клянусь вам. Так случится при жизни моего поколения. Торжество сегодняшних ценностей, то есть русской идеи, заключающейся в умении только угрожать и давить, Лосевым названо с беспрецедентной точностью. Ведь действительно, русская земля сейчас за ханом, паханом, бугром, и хотя ошибочно было бы думать, что это всегда в ее природе, но к доверию таким личностям она в самом деле чрезывычайно склонна.
Народ не то чтобы исключительно терпелив, но как-то, как говорил друг Лосева Окуджава, неприхотлив. Вся ничтожность, вся идейная нищета так называемой русской идеи, вся компилятивность ее источников, преимущественно иностранных, давно раскрыты Ключевским, Яновым, да и множеством других публицистов, и всем очевидно, что эта идея проходит сегодня свой последний круг, позорясь и компрометируясь окончательно. Кое-кому все было понятно в тридцать третьем, подавляющему большинству – в пятьдесят шестом, и уж решительно всем – в шестьдесят четвертом. В девяносто первом просто многие уже махнули рукой.
Не дай Бог тебе жить во времена перемен – часто цитируемое китайское проклятие. Но то китайцы, нам их рецепты не подходят. Не дай Бог тебе жить во времена мертвых штилей, когда затхлость русской жизни доходит до болотной вони, когда на поверхность вылезают худшие качества народа, великого в своем воодушевлении и ужасного в падении и разврате. Он способен на великие свершения именно во времена перемен и на предельное падение и разврат во времена мертвых штилей, когда ничто в природе не колышется. Но вот я думаю: понимал же Лосев все в семьдесят пятом году, когда уехал. Просто в один прекрасный момент от отвращения стало у него зашкаливать. Он однажды признался мне, что легко представлял свои похороны при полном зале Дома литераторов – петербургского, ныне сгоревшего, и эта перспектива так его ужаснула, что на ровном месте, до всяких политических преследований, просто взял да и уехал. Конечно, сначала по еврейской линии, как все тогда, потом переехал к Бродскому в Ардис, поработал там, вскоре написал прекрасную книгу о пользе русской цензуры, точнее, о ее феномене, ее польза понимается в смысле ироническом. Потом сделался дармутским профессором, заведующим кафедрой, вывез мать, которая прожила в Штатах почти до ста, издал шесть книг волшебных стихов, одновременно традиционных и глубоко новаторских (Андрей Синявский даже называл его «последним футуристом», и Лосев этой оценкой весьма гордился). И жил там, не имея никакого отношения к «здесь», все более, по его выражению, достоевскому и монструозному.
И вот я думаю: что же мешает нам скинуть с шеи эту удавку? Под скидыванием удавки я разумею, конечно, не обязательный отъезд, но именно жажду принадлежать большинству. Это большинство сейчас настолько оболванено, грубо, нагло, оно так распоясалось и так презирает все остальное человечество, что находиться рядом с ним, в его рядах – позорно и зловонно. Но мы все чего-то боимся. Нам почему-то кажется, что большинство не может быть неправо, а отдельным германским интеллигентам типа Томаса Манна не повезло с народом, и Тельману с ним не повезло, и Хафнеру. Ведь все уроки даны, извлечены, понятны. Я еще могу понять некоторую часть так называемых творческих людей, которые из дьявольщины надеются извлечь энергетику. Но дьявол – великий обманщик, и получается у них великий пуфф: зловонное облако, гниль и черепки. Не все можно оправдать именем Родины. Гипноз страшного слова «родина» пора бы уже, кажется, развеять. Человек не выбирает место рождения и ничем не отвечает за него. Всем известна фраза о том, что когда государству надо провернуть очередные темные делишки, оно предпочитает называть себя родиной. Но место рождения – не более, чем область трогательных воспоминаний. Родина не бывает вечно права. Гипноз родины пора сбросить. Огромное количество людей мыслящих, порядочных, честных и свободных, не связывает с этой территорией ничего. Не следует кричать им «валите», потому что где хотим – там и живем, и разделять ценности паханов, орущих громче всех, мы совершенно не обязаны, даже если живем внутри паханата. Слишком интимная близость родины и даже самоотождествление с ней опасны – можно заразиться безвкусием, апологией масштабов, как это случилось с многими большими поэтами, не станем называть их. Ресентимент, конечно, сильное чувство, но Ницше первым написал, что это чувство рабское. Сегодня любить родину, значит ни в коем случае не отождествлять себя с ней, и подавно с властью творящей новые и новые мерзости. И добро бы, это были бы мерзости масштабные, но ведь это кусьба из подворотни.
Нам очень, очень не хватает сегодня Лосева, тихого человека, точно называвшего вещи своими именами. Помянем свою землю добром. Но если белой деве так нравится выходить замуж за гада, пусть это останется ее личным выбором.
Мир велик, есть в нем океаны, пустыни, горы — и обидно всю жизнь просидеть в болоте, наслаждаясь уникальностью его фауны. Надо сделать этот внутренний мысленный шаг, а там пойдет. К свободе, даже внутренней, быстро привыкаешь. Сбросьте же этот ошейник, сколько можно. Нельзя же всегда зависеть от врожденных вещей. Нельзя гордиться ни тем, что ты русский, ни тем, что ты москвич, ни тем, что ты американец, пока лично ты не слетал в космос или не приземлился на Луне. Или написал «Листья травы». Или «Чудесный Десант». Ведь стихи Лосева и были чудесным десантом чрезвычайно нездешнего человека – прочь отсюда. Я вообще завишу только от одной имманентности – от матери. Ее я не могу осуждать ни в чем, но уж тут как хотите – есть предел силам человеческим. И есть у меня сильное подозрение, что все, что мы слышим сегодня, это вопли разъяренной мачехи, а истинная мать нас еще где-то дожидается. И нам ее еще только предстоит обрести.
Чем скорее мы сделаем к ней первый шаг – тем больше она обрадуется».
Вот такое «прозрение» у рукопожатного нашего поэта наступило. После трёхдневной медикаментозной комы… Комментарии тут излишни, в сети уже поставили диагноз «либерализм головного мозга», который можно и уточнить: «болотный либерализм головного мозга».
Буквально два слова о Лосеве, о котором Быков пишет с таким придыханием. Лев Владимирович Лосев родился в 1937 году в Ленинграде в семье писателей [Отец Лосева — В. А. Лифшиц (1913–1978), писатель, автор текстов песен ко многим популярным фильмам («Карнавальная ночь», «Девушка без адреса», участник Великой Отечественной войны — в 1941 году ушёл в народное ополчение, воевал на Ленинградском фронте, замполит, майор]. Лев Лосев окончил отделение журналистики филфака ЛГУ. В 1962–1975 работал редактором в детском журнале «Костёр». Эмигрировал в США в феврале 1976 года. Много лет, начиная с 1983 года, профессор Дартмутского колледжа Лев Лосев вёл литературную передачу на волнах русской службы «Голоса Америки». Умер в 2009 году.
Хм, на мой взгляд кумир Быкова Лосев поступил честнее, эмигрировав в сияющий град на холме из ужасного тоталитарного общества, чем наш рукопожатный поэт, сидящий, по его словам, в болоте. Что же его заставляет в этом болоте сидеть? Может быть чёткое понимание того, что в сияющем граде на холме он особенно никому и не нужен? Как и другие его рукопожатные сотоварищи — амнуэли, гозманы, сытины etc.
Фелискет
|